Сергей Гусев-Оренбургский «Точильщик»

— То-чить ножи, но-о-жницы!

Звонкий детский голосок звенел в утреннем воздухе, словно подпевая басовитым колокольным звонам церквей, призывавших к утрени.

— Бри-и-твы править!

Мальчик, совсем тщедушный, с трудом тащил на себе тяжелый станок. Поднимая миловидное личико, высматривал он бойкими глазками верхние этажи домов: не позовет ли кто из темных окон?

Колокола грели:

«Дон-длинь-длон…»

А он звонко подпевал им;

— То-чи-и-ить!

Чья-то грозная рука отдернула в нижнем этаже оконную занавеску, и в окне показалась заспанная физиономия, показывая кулак, способный сокрушить вола.

— Я тебе дам бритвы, мер-р-завец! — заревела физиономия, — покою не дают… пшшол отсюда!

Член общества защиты детей, степенно проходя к обедне, остановился на перекрестке, снял котелок и, отирая платком вспотевший лоб, наблюдал за мальчиком.

Прислушивался к его звонкому голосу.

— Но-о-жички точить…

Член общества защиты детей подумал и сказал:

— Эй, мальчик!

Тот, задыхаясь, поспешил к нему.

— Точить прикажете?

— Вижу, вижу, что еле тащишь тягу такую. Вот и думаю: надо заработок дать. Поточи-ка перочинный ножичек.

Завизжал, засвистел станок, высыпая искры.

Член общества защиты детей наблюдал за этими блестящими искрами и спрашивал от нечего делать:

— А сколько тебе лет, мальчик?

— Десять, дяденька.

— Деревенский?

— Из Мухровки, деревенский. Второй год здесь у хозяина живу. Неурожай, вишь, у тятьки-то, подряд два года, да и скотина

пала. Тятька-то и поехал в Сибирь, новые места присматривать. А меня хозяину отдал, сначала на выучку, потом и за деньги.

Член общества защиты детей благочестиво вздохнул.

— Боже, как неисповедимы пути твои!

И деловито спросил:

— А за дорого отдал?

— Тридцать рублей в год, и харчи хозяйские.

«Ж-ж-ж-ж», — визжало колесо.

Маленькие искорки вылетали из-под лезвия ножичка и тотчас гасли.

— Ну, а как, — спрашивал член общества защиты детей, наблюдая за искорками, — хозяин с тобой хорошо обращается? Живется тебе ничего? Не бьет тебя?

Колесо перестало визжать.

Бледное личико поднялось к спрашивающему и на серых глазках забродили слезы.

— Не бьет? — переспросил он.

И улыбнулся жалкой улыбкой,

— Как не бить… еще как бьет-то! Он умеет! Нас, мальчиков-то, у него иной раз до десятка бывает, так уж он руку себе намял: так бьет, что без памяти другой раз валяешься, а следов нет. Он иску-у-сный!

— За что же? — возмутился член общества защиты детей.

«Ж-ж-ж-ж-ж»…

Опять завизжало, засвистело колесо и полетели маленькие искорки.

— За то, что мало приносишь… ведь, оно, конечно, день на день не приходится, — рассуждал маленький мальчик, как большой, — один день рубль, два… даже три заработаешь, а в другой раз и ничего! Ну, в тот день и голодный домой идешь, да знаешь, что и трепка будет…

Колесо резко остановилось.

Мальчик вскричал, с дрожащими губами:

— Просто хоть топись другой раз… так тошно!

— Отчего же голодный, ты говоришь?

— Отчего!!

Лицо мальчика пылало гневом.

— Оттого, что он выжига, старый черт… чтобы его матери на том свете горячих углей не жалели!

— Однако, ты того…

Член общества защиты детей погрозил пальцем

— Такому маленькому смирение подобает!

— Да верно ж, дяденька… Ведь, мы целые дни голодные шляемся. Поноси-ка на пустое-то брюхо этакую махину, ведь в ней три пуда! Живем, как псы! Утром краюшка хлеба да чашка квасу, вечером тоже, а целый день ничего! Ну, если день удачный… забежишь трактирчик, похлебаешь чего-нибудь горячего на пятачок, на гривенничек. Да редко это случается. И следит он… оловянный глаз! Может, и сейчас где за углом стоит, наблюдает. Такой анафема! Какой, ведь, раз случай был со мной. Два дня не снедал, хожу — ноги подкашиваются. Смотрю, заработку рупь… дай, думаю, поем… не помирать же! Захожу в трактиришко, сажусь я так-то к столу: дайте-ка щец, говорю. Подали щи… такой запах вкусный! Да не успел я ложку взять, — шасть хозяин в трактир. Зверем смотрит, прет на меня. Хрипом хрипит. — «Так ты так-то?» Как ухватить меня за волосья… — «Так ты этак-то?» Ка-ак даст мне наотмашь изо всей силы… сам приговаривает: — «вкусны щи? Вкусны щи на хозяйские деньги?..» В трактире все возчики да грузовщики сидели. Как поднялся весь трактир, да на него. — «Как ты смеешь мальчонку бить!» С кулаками наступают. Отпустил он меня. Как я выбрался из трактира, как домой добег, ничего не помню… запрятался, забился куда-то, во дворе, в угол, за доски… лежу, дрожу. Так, ведь, што ты думаешь? Нашел-таки он меня…

— Точи, точи! — напомнил член общества защиты детей, — я, ведь, к обедне тороплюсь.

Еще пуще завизжало колесо.

Как будто с гневом и ожесточением вертелось оно, извлекая искры из стали.

— Жизнь каторжная! — вздохнул, как большой, маленький десятилетний ребенок, — даже ночуем-то как псы — в конуре: зимой и летом в сарае! Эх…

Мальчик бледно усмехнулся.

— Ни от кого нам защиты нет!

Член общества защиты детей горестно покачал головой и промолвил со вздохом:

— Бедные дети!

Колесо перестало визжать.

— Готово! — сказал мальчик.

И подал ножичек.

— Сколько?

— Десять копеек.

Член общества защиты детей широко раскрыл глаза.

— Де-е-сять копе-ек?!

— Десять, барин.

— Да ты, братец, в уме…а? Да я всегда пятачок плачу! Всегда пятачок… всегда! На вот, на пятачок. На! А больше не жди… Десять копеек! А? За ножичек! Да ты, братец, совсем… не в уме ты!

Член общества защиты детей даже вновь снял котелок и отер лоб, вспотевший от волнения.

— Де-е-сять копе-ек! — повторял он, спеша к обедне, — а? Виданная ли цена? Всегда пятачок! Вот…

Он негодующе качал головой.

— Вот их жалеешь, а они…

Звонкий голосок уже звучал издалека,

— То-о-чить ножи, но-о-жницы!

И как будто желая перекричать все еще гудевшие по колокольням басовитые колокола, он заканчивал тонкой ноткой совсем ребячьего голоса:

— Бри-и-и-и-и-твы править…