Владимир Тихонов «Кушайте на здоровье!»
— Поезжайте в Москву! Для вас нет другого исхода. В Петербурге вам не выкрутиться. Москва — город крупных капиталов, громадных предприятий, размашистых дельцов. Только там вы найдете применение вашей энергии, осуществление ваших идей.
Так говорил один мой приятель, посетивший меня «в минуту жизни трудную».
Я вздохнул и посмотрел на жену. У нее тряслась нижняя губка.
— Что ж, Котик, конечно, поезжай, если нужно!
По зрелому обсуждению оказалось нужно.
Я стал собираться. Во-первых, вспомнил, что «деньги идут всегда к деньгам», следовательно, с пустым карманом в Москву соваться нечего. Сего ради, заложил только что выкупленную женину шубку, тещины выигрышные билеты, да еще у приятеля одного перехватил двести рублей и, образовав таким образом капитал в восемьсот рублей, уложил — во-вторых, вещи и, в-третьих, выехал со скорым поездом.
«Надо быть дельцом», — рассуждал я под стук вагона — в Москве все дельцы. Там бездельников не любят.
А в голову, как назло, лезли строчки когда-то, давно читанного стихотворения:
| Город праздных разговоров, Ты в свою вмещаешь грань Заграничных куаферов И рутины старых бань. В огородах бродят гуси, Люди дремлют в теремах… Сколько Руси! Сколько Руси! На семи твоих холмах!.. |
«Ну, это было давно!» — утешал я себя, — когда еще газету «День» редактировал славянофил Аксаков, — а ныне редактирует «истинно-русский» Петкович. Да и не одно это изменилось с тех пор; бани стали настоящими дворцами, а гуси встречаются только среди октябристов… Москва — далеко уже не прежняя Москва. Там теперь электрическое освещение, там грандиозные семиэтажные дома; там есть даже клуб для мальчиков и девочек «обоего пола», там бегают трамваи…
| …Там пироги пекут на славу, Едятся лучшие блины! |
— замурлыкал я себе под нос и заснул.
А на утро я был уже в Москве и на скверном извозчике ехал по стогнам столицы в гостиницу.
В этих случаях я обыкновенно читаю вывески и, встретив знакомую, всегда приятно улыбаюсь: «Жива, дескать, еще фирма-то! Уцелела!» Особенно нравилась мне вывеска над магазином «Братьев Сумнительных». На этот раз я ее не нашел.
Затем, проезжая мимо главного почтамта, я уже не в первый раз приятно убедился, что Москва прогрессирует неукоснительно. Я еще помню то время, когда над этим зданием значилось: «Почтант с отделениями», а ныне безграмотное «н» заменено грамотным «м», да и «яти» поставлены на своих местах.
Время от времени я вскрикивал от изумления и восторга, когда проезжал мимо какого-нибудь громадного, семиэтажного здания, построенного в современном вкусе «палаццо питий — трехгорный стиль».
«Эх, — думал я, — хорошо бы было, если бы эти здания да стояли на улицах, потому что в самом деле, нельзя же назвать улицами московские буераки».
Но вот и гостиница. Остановился я по традиции в одной из старейших, но и в ней нашел немало нового: например, цены за комнаты — втрое против прежних.
Умылся. Спросил себе чаю с калачом. Человек подал и говорит:
— Кушайте на здоровье!
«Эка прелесть какая! Ну кто к вам в Петербурге отнесется столь благоприветливо? «Кушайте на здоровье!» Да ведь это чистое московское выражение!»
Спросил адресную книгу. Выписал адреса нужных мне «дельцов». Нанял извозчика — дорого запросил каналья! — и поехал «проявлять деятельность».
С оника, или, как в Москве говорят, — с бацу, был очарован. Первый же делец оказался человеком прямо проникновенным. Только я начал развивать свою идею, а он сейчас же сам и руки кверху поднял.
— Очаровательно! — говорит. — Это, — говорит, — именно то, чего нам не хватало!
— Так согласны? — обрадовался я.
— Принципиально, — говорит, — конечно, согласен. Но позвольте только немножко в деталях продумать. Не позже, как завтра утром я вам дам окончательный ответ. А пока что, не хотите ли поехать завтракать?
— Что ж, — говорю, — завтракать — это хорошо!
Ну, и поехали — прямо в «Славянский Базар».
— У нас, — говорит делец, — так уже принято: завтракать в «Славянском Базаре», и очень вам рекомендую здесь раковый суп.
Стали есть раковый суп. Ничего, вкусно. И водки выпили.
К нашему столу подсел еще какой-то «делец», приятель моего «дельца», и сей последний, указывая на меня подсевшему; сказал:
— Вот, брат, идеечку из Петербурга привез — объедение!
— А ну, в чем дело? — заинтересовался тот.
— Ну нет, брат! Шалишь! До завтрашнего утра я взял ее «твердо на руки».
— Да у меня еще ведь идея есть! — похвастался я, прихлебывая из зеленой рюмки приличный Фрауенбергер.
— А если есть, так поделитесь!
— Что ж, я с большим удовольствием! Идей у меня много только бы их в хорошие руки пристроить!
— Ну и чудесно! Приходите сегодня обедать в «Эрмитаж». Там и потолкуем.
Прежде в Москве еще существовал обычай, который меня, признаться сказать, всегда очень стеснял: пойдешь с кем-нибудь обедать, завтракать или ужинать, заказываешь себе разные кушанья, фантазируешь, а придет время расплачиваться, — а за тебя уж кто-нибудь из компании и заплатил. Но нынче, кажется, его уж мало придерживаются. По крайней мере, — каждый из нас заплатил свою долю. Первый «делец» при этом еще присказку сказал:
— Каждый за себя, а Бог — за всех!
К шести часам я был в «Эрмитаже» и почти единовременно со мной вошел туда и второй «делец». Мне показалось, что с первого взгляда он не узнал меня. Тогда я сам подошел к нему и напомнил о нашей встрече в «Славянском Базаре». Тогда он схватил мою руку в обе свои, начал трясти ее и потащил куда-то в отдельный кабинет.
Заказали закуску и два обеда. И я начал развивать мою вторую идею. Эффект тот же.
— Отлично! Великолепно! Лучше нельзя! — восклицал делец № 2, по мере того, как я знакомил его со своим проектом.
— Стало быть, согласны? — спросил я.
— В принципе — несомненно! Но позвольте немножко в деталях продумать. Не позже, как послезавтра утром, я дам вам решительный ответ… А, кстати! Где вы сегодня ужинаете! — спросил он меня, когда подали счет.
— Не знаю… Не решил еще…
— Приезжайте к Яру. Там я вас кое с кем еще познакомлю.
— Идет!
Мы заплатили пополам и я поехал в гостиницу спать. Проспал часов до двенадцати и в первом часу ночи был у Яра.
Там меня уже ждали: и делец № 1, и делец № 2, а с ними еще каких-то номера четыре, тоже дельцы несомненные.
И вот в числе этих четверых, я к немалой моей радости, встретился с другом моего детства; т. е. не то, чтобы с другом, а вместе с ним мы в одной частной московской гимназии учились. Я, как провинциал, был там пансионером; а он, как москвич — приходящим. По совести сказать, даже дружбы особенной между нами не было; даже и дирались мы нередко… Но так как это было более четверти века тому назад, то, по пословице, — «что пройдет, то станет мило» — теперь нам и показалось при встрече, что мы самые, что ни на есть задушевнейшие приятели. Бросились мы друг другу в объятия, расцеловались…
…И с этого-то вот и началось…
Оказалось, что «друг моего детства» среди всех присутствовавших дельцов — самый крупный.
— Во многих миллионах считается, — шепнули мне на ухо.
Ну-с, начали ужинать. Боже мой! Чего мы не ели!.. А чего мы не пили!.. Кроме птичьего молока, кажется все было налицо: и хоры пели у нас в кабинете, и шансонетки… А в шестом часу утра — платили… «Каждый за себя, а Бог за всех».
— Поедем чай пить! — предложил мне «друг детства», когда мы усаживались с ним на его превосходного рысака.
Я думал, что он меня к себе приглашает, но оказалось, что мы попали в какой-то грязненький извозчичий трактир, который как раз в это время только что открывался. Встретили нас там с превеликим почетом, провели куда-то наверх, в очень опрятный, даже богато убранный кабинетик. Подали чай, душистый хороший чай. Я был немало удивлен несоответствием между внешним видом этого трактира и его внутренней, интимной обстановкой.
— Сюда, брат, цыгане дуван дуванить ходят, да наш брат освежиться заезжает. Все ликеры, шампанское разных марок здесь имеется. И селянку из рыжиков чудесно готовят. Хочешь селянки? — пояснил мой «друг детства».
— Давай!
Заказали селянку. Расторопный половой, подавая ее на стол, так сочно проговорил: «Кушайте на здоровье», что показалась она мне вкуснее всяких яровских деликатесов.
Водки выпили.
— А ты, брат, всю эту шушеру брось! — говорил мой друг, прихлебывая уже шампанское. — Ты меня держись! Я их всех вместе в один карман упрятать могу! Ну! Какие такие твои идеи? Выкладывай!
Я и принялся «выкладывать» — со всей пьяной откровенностью. А «друг» слушает — слушает да обнимет меня и поцелует.
— Эх, — говорит, — голова у тебя! Эдиссон — одно слово!
А я — пуще! Даже тут, на месте, стали новые идеи мне приходить, я и их — наружу.
— Звезда ты, — говорит, — первой величины! Вот что!
А когда я все идеи выложил, вдруг предлагает:
— Поедем в баню.
— Зачем?
— Отмоемся, встряхнемся и на свежих началах сызнова примемся!
Поехали в баню. Банщики все такие вежливые, предупредительные и называют нас не иначе, как: «ваше здоровье».
— Пожалуйте, — говорят, — ваше здоровье на полочек попариться!
Попарились. Поехали в какой-то Барабанов трактир завтракать.
— Это, брат, настоящая кулинарная академия, — рекомендовал мне мой друг.
Начали с огуречного рассолу. По стопочке серебряной этого освежающего напитка выпили. Потом, «за листовку» принялись.
— Листовку, — говорил мой друг, — хорошо осетровым маринованным хрящом припечатывать.
Припечатывали.
Жареного поросенка ели. Сам маленький, а корочка с хрустом. И каша к нему — нежная, рассыпчатая. Поросенка рейнвейном заливали.
Туман у меня с этого рейнвейна пошел — невообразимый!.. Кажется, опять в банях были… а, может быть, и не были… В малороссийском хору пели… помню… И даже шапки из серых смушек на головы надевали… И пели что-то несообразное — каждый свое: он, кажется, пел: «Не белы снеги», а я — «Вниз по матушке, по Волге» и этим весь хор сбивали и в большое смущение публику приводили.
Потом, на автомобиле ездили, причем мой друг все время гукал, подражая автомобильной трубе… Потом, городового где-то обнимали и уверяли его, что он почтеннейшая личность… В цирке были… Мой друг два раза на арену выходил и оба раза его оттуда уводили… У директора цирка мой друг за сто рублей лошадиный хвост купил и в присутствии всей труппы у лошади хвост этот отстригли и друг его по всем карманам себе рассовал. Потом у каких-то дам были… Помню, что там чуть скандал не произошел из-за того, что мой друг, обратясь к одной из них, сказал:
— Ах, Марья Ивановна, какая у вас effedra vulgaris основательная!
А та на это почему-то очень обиделась.
Потом, где-то «руки вверх» — кричали… Кусок остроумовского мыла от перхоти пополам съели… тошнило нас от этого… По чьему-то совету прованское масло с лимонадом пили… тоже тошнило… В каком-то трактире «мудреный пирог» заказывали… Требовали, чтоб начинка была из кедровых орехов с селедкой. Пирог сделали, но есть его мы не могли, хотя, подававший его нам половой и говорил:
— Кушайте на здоровье!
Потом — плакали где-то оба… и где-то дрались…
Пришел я в себя в каком-то трактире второго разряда. Передо мной сидит мой друг, а перед нами чай — с кислым вареньем.
И друг говорит:
— Баста! Покружились и за щеку! Мне пора и в мою контору.
— Который час? — спросил я.
— Девятый в начале.
— Утра?
— Утра.
Стали расплачиваться. Я перешарил мой бумажник, кошелек — ни сантима! А пока я перешаривал, друг мой так и следил за моими руками.
— Что? — спрашивает.
— Да вот, — говорю, — пустота!
— Ну ничего! Не беда! — утешает он. — Я за тебя здесь заплачу. Потом отдашь.
И заплатил.
— За тобой, — говорит, — рубль сорок пять копеек.
— Дай, — говорю, — на извозчика.
Дал двугривенный и добавил:
— Теперь — рубль шестьдесят пять будет.
Распростились как-то сухо очень, совсем не так, как встретились.
Вернулся в гостиницу, а там у меня в номере письма лежат. Распечатываю первое:
«По зрелому размышлению, нахожу идею вашу в настоящее время для меня не подходящей. С почтением Пудов».
Распечатал второе:
«Рассудив зрело, нахожу преждевременным осуществление ваших идей. С почтением Фунтов».
Распечатал третье:
«Неподходящее. Золотников».
Даже без всякого почтения.
Махнул рукой и завалился спать. Часу не проспал, как слышу — в дверь кто-то назойливо стучится. Встал с постели, отворил дверь, смотрю — очень благообразного вида артельщик стоит.
— Что нужно?
— С вас тут получение имеется.
— Какое получение?
— Рубль шестьдесят пять копеек для господина…
И он назвал фамилию моего «друга детства».
— Для Четверикова, Флегонт Саввича.
Я не выдержал и плюнул. А потом, подумав немного, говорю:
— Придите через час.
— Далеко ходить-с! Мы лучше здесь в коридорчике подождем!
Чтобы коротко сказать, за этот час свершилось маленькой чудо: мою фамилию на доске в гостинице прочел, квартировавший тут же, один мой петербургский знакомый. Он зашел ко мне в номер, я занял у него пятьдесят рублей…
— А насчет идеев, — говорил мне артельщик, выдавая расписку в получении рубля шестидесяти пяти копеек, — так Флегонт Саввич приказали вам передать, что это дело для них ничего не стоющее; что бы вы, значит, не надеялись. У них и своих делов много…
В тот же день, с почтовым поездом, я выехал в Петербург. Голова была налита, как свинцом, в ушах — гудело; под ложечкой сосало, а сердце мучительно ныло…
«Вот и «выкрутился!» — подумал я. — Бедная жена! Бедная теща!»
В Клину я попросил кондуктора принести мне в вагон сельтерской воды.
— Кушайте на здоровье! — проговорил он, подавая бутылку.
Я вздрогнул и едва удержался, чтоб не выругаться…
Теперь я живу в Петербурге. А в Москве — нет-нет да и всплывет какая-нибудь из моих идеек… И так все удачно всплывает… с хорошим профитом…
Каждый раз, когда это случается, я злобно смотрю на юго-восток, сплевываю и шепчу:
— Что же делать? Кушайте на здоровье!